Август 1991

Окончание съемок в Гайжюнае пришлось на семнадцатое августа девяносто первого года, и в тот же вечер мы выезжали поездом в Москву. Неожиданно на перроне подошел ко мне один литовский полковник, с которым мы сблизились во вре­мя съемок и немало выпили рюмок коньяка, отвел в сторону и, оглядываясь беспокойно по сторонам, тихо проговорил с сильным акцентом:

— Виктор, будь осторожен в Москве: туда идут военные силы… Много!

— Для чего? — не понял я.

— Военный переворот… Всех резать, убивать хотят, чтобы… — еще тише начал пояснять он, но тут, увидев кого-то, побледнел и устремился прочь.

У меня не было оснований не доверять этому человеку, и я нашел переговорный пункт. Звоню Грачеву — не отвечает. Руцкому, тогда вице-президенту, — никто не берет трубку. Звоню Михаилу Полторанину (с ним сблизился еще до филь­ма: он обещал мне помочь с бумагой для издания первого ро­мана), результат тот же — не отвечает. Время поджимает — набираю номер Ивана Степановича Силаева. Слышу его го­лос и облегченно вздыхаю. Скороговоркой представляюсь и передаю полученную от литовского офицера информацию.

— О движении войск к Москве мне ничего не извест­но, — задумчиво отвечает Иван Степанович. — Но спасибо: обязательно проверю…

Никому из группы я, конечно же, ничего не сказал, но ехал всю дорогу в большом волнении. Прибываем в Москву и на вокзале чувствуем какую-то странную напряженность, видим озабоченные, растерянные лица людей. Встречающий нас администратор картины сообщает: военный переворот! Мухой лечу домой и набираю домашний телефон Грачева. Трубку поднимает его супруга.

— Любаша, где Павел Сергеевич? — спрашиваю.

Та в слезы:

— Паша арестован!

— Как арестован? — растерялся я.

— Гэкачепистами! Что делать, Виктор?

— Ничего не делать: успокоиться и верить, что все будет в порядке! Верьте мне, Любаша: все будет в порядке! — твердо повторяю я, а сам прислушиваюсь к радио: по телевизору показывают «Лебединое озеро».

Радио взывает о том, что все прогрессивные граждане Москвы должны идти к Белому дому.

— Любаша, — говорю я, — я иду к Белому дому и постараюсь сообщать вам все новости! А вы успокойтесь, прошу вас! Договорились?

— Я постараюсь! — Люба тяжело вздохнула и положила трубку.

Я не обманул, и все эти дни звонил ей и старался подбодрить, вселить надежду на лучшее…

Переодеваюсь в тот камуфляж, что мне подарил Павел Сергее­вич, кладу зачем-то в карман нож-выкидыш и спешу к Бело­му дому. Было около девяти часов вечера. Транспорт не работает, но мне везет: Неопалимовский переулок, где я жил с Анечкой, находится в пятнадцати минутах ходьбы от Белого дома.

Там уже собра­лось несколько тысяч народу. Настроение у всех тревожное, но, несмотря на растерянность, чувствуется какое-то необъяснимое единение. Все заняты сооружением баррикад, сваливая в кучу все, что попалось под руку: железные бочки, куски бетона, части арматуры, листы железа…

Пытаюсь прояснить ситуацию, получить какую-то опреде­ленную информацию, но со всех сторон слышатся разные, порой исключающие друг друга слухи. Увидал Стаса Намина, которого окружили фанаты. Поприветствовали друг друга. Мелькали в толпе известные всей стране люди: Шеварднадзе, Попов, Гайдар, Говорухин. Несмотря на то, что каждый из них находился в окружении своих помощников, люди проры­вались к ним, засыпали вопросами. Добрался и я с вопроса­ми к Шеварднадзе во вторую мою ночь моего дежурства у Бе­лого дома. Незадолго до этих событий нас познакомил Иван Степанович Силаев.

Шеварднадзе узнал меня, сразу остановился, дружелюбно поздоровался. Меня в те часы волновали два вопроса: на­сколько основательны сведения о подходе бронетехники для атаки на Белый дом и что слышно о Грачеве.

Отвечать Ше­варднадзе начал со второго вопроса, сообщив, что Грачев жив, но находится под домашним арестом:

— А на первый, вопрос… — начал он, сделал небольшую паузу, и его лицо мгновенно стало серьезным и чуть суро­вым. — Нужно быть готовыми ко всему…

— Думаете, и «Альфа» может пойти на штурм? — Этот вопрос волновал всех «защитников».

— Нужно быть готовыми ко всему… — повторил он. — Только не поддавайтесь провокациям. — Он повернулся, что­бы уйти, но остановился и тихо прошептал: — Будь осторо­жен, Виктор, береги себя…

После разговора с Шеварднадзе я позвонил жене Грачева и пересказал ей разговор. По-моему, Любаша стала чуть спо­койнее…

Еще в первую ночь меня поразило, что и военные, охра­нявшие Белый дом, и другие, находившиеся среди граждан­ских защитников на баррикадах, были растеряны настолько, что пребывали в некоторой прострации, хотя и пытались под­бодрить друг друга: кто взглядом, кто жестом, а кто и выкри­ком какого-нибудь популярного лозунга.

Постепенно пришел к выводу, что лично меня происходящее на баррикадах не ус­траивает: я жаждал каких-то действий, и желательно полезно­го свойства. Неожиданно словно сам Господь решил дать мне подсказку: передо мной мелькнуло знакомое лицо одного бывшего афганца. Я окликнул его, и мы дружески обнялись.

—   Камуфляж из-за Речки? — спросил он.

—   Нет, подарок Паши Грачева…

— Правда? — Он так обрадовался, словно услышал сооб­щение о своем награждении. — Я ж под его началом года три в Афгане служил. Отличный комдив был!

— Послушай, Аркадий, ребята с тобой? — спросил я.

— Я — один, но человек двадцать наших видел, а что? — Его глаза странно заблестели.

— Мысль одна есть! — подмигнул я. — Можешь собрать их в кучку?

— Где?

— А вот здесь! — кивнул я в сторону одного из трех тан­ков, ставших на защиту Белого дома.

— Через полчаса все будем здесь! — заверил он.

— Действуй, Аркадий! — бросил я.

— Есть, командир! — вытянулся тот и исчез в толпе.

С его легкой руки ко мне прилепилось прозвище Коман­дир. Это прозвище вызвало к жизни занятную историю. Уви­дев, как вокруг меня деловито суетятся люди, а я в камуфля­же (забыл сказать, что звезды с погон я, естественно, снял), ко мне подошел пожилой мужчина и говорит:

— Извините, могу я спросить, в каком вы звании? Под­полковник или полковник? И фамилию вашу, если можно… Борода ваша меня смущает…

— Отец, у меня одно звание: российский кинорежиссер, который   пришел сюда защищать демократию!   А зовут меня — Виктор Доценко! — с некоторым пафосом ответил я (какой же я все-таки был тогда наивный).

— Извините меня, старика, я полковник в отставке: мо­жет, сгожусь на что?..

Вполне возможно, я и не вспомнил бы о нем, если бы двадцать четвертого августа, то есть после провала путча, мне не позвонила журналистка «Вестей». Оказывается, этот пол­ковник дозвонился до их программы и рассказал, как «кино­режиссер Виктор Доценко, наверняка в прошлом кадровый военный, профессионально и четко руководил отрядами за­щитников Белого дома, а своей верой и оптимизмом вселял надежду во всех людей, находящихся на баррикадах». Руко­водство «Вестей» поручило сделать со мной интервью у барри­кад, которые еще не были разобраны.

Около часа мучила меня журналистка, но два вопроса важны для меня до сих пор. Как я отношусь к Горбачеву и что я думаю: известно ли было ему о готовящемся путче? Я сказал честно, что Горба­чев наверняка был одним из разработчиков этого путча и никто его не изолировал в Форосе. Он просто там спрятался, выжидая, чем все закончится, и не рисковал ничем: при любом раскладе Горбачев не проигрывал. Он точно рассчитал все, не учтя лишь одного фактора, которым был Борис Ельцин.

Не знаю, из-за моих суждений о Горбачеве, а может, еще почему, но мое интервью так и не вышло в эфир, а жаль…

 В те три дня у Белого дома мы искренне верили, что дей­ствительно защищаем демократию, и нам по-настоящему было страшно ТАМ. Никто не мог дать гарантию, что бронетехника не двинется на нас, «защитников Белого дома», и что группа «Альфа» не начнет штурм.

Вскоре Аркадий действительно привел человек двадцать афганцев. Выяснив, что у некоторых есть машины, я отпра­вил их в разведку в разные стороны Москвы, чтобы узнать, есть ли движение воинских частей в сторону центра города. Кроме того, снабдил их пачками листовок, переданных нам из штаба обороны. И очень просил их не просто раздавать военным эти листовки, но доходчиво объяснять им, что вое­вать со своим народом аморально: это все равно, что поднять ору­жие против своих матерей и отцов. Но разговаривать просил культурно, интеллигентно, без крика: они же люди военные и выполняют приказ.

Отправив разведку, я неожиданно заметил великолепного актера Льва Дурова, который ходил среди «защитников», явно не зная, к кому притулиться.

— Лева, иди сюда! — позвал я.

Он довольно улыбнулся, как же, увидел знакомое лицо, однако мне показалось, что он тогда меня толком и не узнал. Я оказался прав: ближе мы познакомились, случайно встре­тившись перед домом. Выяснилось, что живем в одном доме, в разных подъездах. Пригласил его к себе, подарил свои кни­ги. Посидели за «рюмкой чая», повспоминали «боевые буд­ни». А через несколько лет он звонит мне и говорит, что тоже готов вручить свою книгу: «Грешные записки», в кото­рых он упоминает и «наши баррикады».

«Командиру Виктору Доценко! В память об окопной жизни и боях… С любовью!

Рядовой Л. Дуров. 11.03.99».

 Так подписать свою книгу мог только милый Лева Дуров. Дай Бог ему долгих лет жизни!..

Но тогда выяснять, кто с кем и где встречался, было не место, да и не время…

 Я отобрал пятерку ребят, владевших боевыми рукопашны­ми искусствами, и послал их проверить чердаки близлежащих домов: на одном они задержали снайпера, которого мы пере­дали военным, охранявшим Белый дом. Задержали и «лазутчика», шнырявшего среди «защитников». Его обнаружил я, обратив внимание, что один мужчина лет тридцати, молча подходит к одной группе людей, потом к другой, после чего, зыркая по сторонам, сует нос под куртку. Решил не выпускать его из поля зрения.

В этот момент Дуров мне шепчет:

— Видишь, командир, парня в голубой куртке? Не нра­вится он мне что-то…

— Давно за ним   наблюдаю. — Я повернулся к Арка­дию, — Аркаша, задержи-ка того, в голубой куртке, только аккуратненько и без шума…

Парень и глазом не моргнул, как его руки оказались за спиной. Подводят ко мне.

— На кого работаешь, парень? — спокойно спрашиваю.

— Не понимаю, о чем ты, земляк? — усмехнулся тот.

Резко распахиваю его куртку, а под ней — портативная ра­ция.

— Отведите его в штаб: там разберутся, — бросил я и вдруг увидел, как несколько изрядно выпивших парней несут бу­тылки с «коктейлем Молотова». — Подождите-ка, ребята! — сказал я и подал знак афганцам: те мгновенно окружили их. — Зачем это? — кивнул я на бутылки.

— Надо же как-то защищаться… — буркнул один из них.

— От кого защищаться? На вас что, уже нападают? — Я не на шутку разозлился. — Да вы самые настоящие прово­каторы! В бронемашинах такие же русские люди, как и мы, а вы их сжигать готовы?

— А если они стрелять начнут?

— Да кто тебе сказал, что у них боевые снаряды? Я уверен, никто не будет стрелять, если не провоцировать!

Кто-то предложил мне подняться на танк и разъяснить всем, что нельзя поддаваться панике и провоцировать воен­ных. Я говорил долго, отвечал на вопросы…

Через пару дней после путча я познакомился с аме­риканским журналистом по фамилии Полярос: он пришел взять у меня интервью об августовских событиях. И вдруг, по ходу разговора, он утверждает, что ему знакомо мое лицо: в ту августовскую ночь он был на баррикадах и сфотографиро­вал меня, вещающего с танка. Снимок был опубликован в «Тайме», и он получил за него пятьсот долларов. Вот такая забавная деталь…

 Вскоре стали возвращаться мои «авторазведчики», благода­ря которым мы получили информацию, и все ценные сведе­ния я передавал в штаб обороны. Никто не учил меня, как вести себя на баррикадах, я действовал, как действовал бы мой герой — Савелий Говорков. Сейчас говорят, что все тог­да у Белого Дома было, чуть ли не фарсом, во всяком случае, несерьезно. Чушь собачья! Не откажись «Альфа» штурмовать Белый дом, пойди Павел Грачев на поводу у гэкачепистов и подними войска ВДВ… даже страшно подумать, что это была бы за мясорубка…

Печально, что на Садовом кольце, где случилась трагедия, не было разумных людей, которые нашли бы такие слова, спо­собные остановить водителей бронетехники. Не нашлось, и три молодых жизни оборвались… О напряжении у туннеля мне сообщил один из «разведчиков», и мы помчались туда, но… опоздали: приехали, когда уже горел троллейбус, а смерть уже пришла на баррикады.

До сих пор вижу растерян­ность на лицах: и гражданских, и военных, а последние были не только растеряны, но и просто посерели на глазах, а по­тухшие глаза были уставлены в землю. На эти молоденькие лица было просто страшно смотреть…

Нет, тогда все было всерьез…

Через несколько месяцев Павел Сергеевич меня как-то спрашивает, получил ли я медаль «Защитника отечества». Го­ворю, нет.

— Надо же, все, кому не лень получают эту награду: такое впе­чатление, что вся Москва была у Белого дома, а человек, ко­торый действительно столько сделал на баррикадах, ее до сих пор не получил! — раздраженно говорит Грачев и добавля­ет: — Нужно исправить эту несправедливость… — делает по­метку в своем еженедельнике.

Но эту медаль я так и не получил…